Собачьи головы — очень распространенный сюжет «тротуар­ной живописи». Их встречаешь и в Лондоне, и в Глазго, и в Манчестере — везде, где есть бедные художники, рисующие на улице. Немецко-фашистский карательный отряд захватывает двух юных партизанских разведчиков — Геннадия Сердобу и Янку Валъковича. Одному из хлопцев удается спастись, второй остается в руках врага... Так начинается сюжет повести М. Садковича «Он видел старый свет». Писатель Микола Садкович недавно возвратился из Англии, где провел длительное время. Повесть «Он видел старый свет» является результатом наблюдений автора, его знакомства с Анг­лией. Один из героев повести — Геннадий Сердоба, ныне уже моло­дой журналист, — впервые приехал в Лондон. Его товарищ — Сергей, хорошо знающий город, показывает ему столицу Велико­британии. Во время прогулки друзья наблюдают много интересно­го, видят художников и артистов на улицах Лондона. Ниже публикуется отрывок из этой главы. Сергей посмотрел на часы, — скоро четыре, начало первых сеан­сов. Пока зрители ждут возле кинотеатров, их развлекают «стрит-актерс» — уличные актеры, или артисты на улицах, все равно... — Артисты на улицах, или уличные актеры... Все равно,— повто­рил Геннадий и подумал: «Нет, не все равно... Хотя только слова переставлены...». Он любил выступления артистов на улицах и площадях в горо­дах и селах родной Белоруссии, доводилось видеть их и в Москве. Любил, ни на что не похожие, праздничные концерты в самой гуще веселых зрителей, плотно обступивших площадку сдвинутых грузовиков или наспех сколоченную, пахнущую смолой и стружкой эстраду. Ему нравилось то простое общение, которое всегда возникало между публикой и артистом, ничем от нее не отгороженным — ни ущельем оркестра, ни рампой, ни занавесом.

. Более других в дни всенародных празднеств привлекали его артисты цирка. Акробаты, гимнасты, клоуны отдавали народу то, чем наградила их природа, чего достигли они своим нелегким трудом. Смотрите! Вот мы без обмана, ничто не скрывает, не приук­рашивает наши движения, нашу ловкость, наше остроумие. Мы та­кие же, как вы, только... мы ваши артисты! Они становились до того простыми и близкими, что можно было, протиснувшись к самой эстраде, перекинуться парой шуточных слов с клоуном или даже пожать руку красавцу-гимнасту. Когда-нибудь, — думал Геннадий, — наступит время, артисты театров и цирков будут выступать в своих небольших, закрытых по­мещениях только в ненастные дни, в плохую погоду и в период, так сказать, лабораторной работы над спектаклем и ролью, а вен­чать их вдохновенный труд будут выступления на улицах, на стадио­нах в праздники, во время народных гуляний. И тогда не придется делить среди них разные, почетные звания. Просто все станут народными — народными артистами Советской страны! Искусство для народа! — сказал Сергей, и Геннадий с удив­лением взглянул на него. Но Сергей не «читал мыслей на расстоя­нии». Обратите внимание,— показал он.— Какая гордая надпись. Веянье времени... На тротуаре в аккуратно очерченных квадратах пестрели сде­ланные цветными карандашами или пастелью рисунки. Над ними меловая надпись: «Арт фор пипл!» («Искусство для народа!»). У нижнего края рисунков, почти под ногами прохожих, лежала старая шляпа и возле нее, также написанные мелом, два слова: «Тэнк ю» («Благодарю вас»). Геннадий остановился. Рисунков было много. Они создавали ил­люзию странного отражения в пыльных зеркалах. Ровно заштрихованные контуры коттеджей, чуть тронутые го­лубым, серое, асфальтовое небо, широкоствольные дубы и зеленые холмы у пруда напоминали окраины Лондона, на которые два дня тому назад смотрел Геннадий, едучи с аэродрома. Рисунки были не одинаковые, но и не разные.

. Они переклика­лись друг с другом несложной гаммой красок, повторением сю­жетов и линий. Коттеджи сменялись уголками старого сада, сад — уютной гостиной с пылающим камином. Короткие подписи: «Мой дом», «Мой любимый старый сад», «Мой очаг» объединяли их в одно целое, напоминая прохожему семьянину то, что он покинул, выйдя на шумную улицу, к чему он должен спешить вернуться. Автор «семейного уюта», бедно одетый маленький человек с взлох­маченной рыжей бородкой, полулежал на тротуаре, дописывая голову золотистого ирландского сеттера. Рядом, через небольшой интервал, раскинули пышные старин­ные платья три красивые леди. Их создатель, грузный мужчина с одутловатым лицом, в бере­те, прикрывавшем еще не поседевшие длинные волосы, в линялой бархатной блузе, из-под которой виднелся красный нашейный пла­ток, сидел на складном табурете. Отвалившись спиной на камен­ный парапет газона, он с нескрываемым презрением смотрел на проходивших мимо. Некоторые останавливались, рассматривали красавиц и читали подпись: «Я был приглашен в Бельгию, ко двору королевы Елиза­веты. Мне предложили хорошее место в их академии. Но мое ис­кусство принадлежит только Лондону!» Рядом с большим восклицательным знаком лежала шляпа с подписью: «Тэнк ю». Это был хорошо рассчитанный ход. Медно-желтые пенсы и да­же серебристые шиллинги падали в его шляпу, как дань благодар­ных лондонцев за патриотическую самоотверженность. Не каждый из уличных мастеров догадывался, как заставить прохожего открыть кошелек. Серия собачьих голов, добрых и злых, сентиментально-нежных и смешных, в очках и держащих в зубах дымящиеся трубки, не­смотря на любовь англичан к собакам и кошкам, редко останавли­вала прохожих. Собаки были нарисованы неплохо, но их было так много, что они превратились как бы в обычное украшение тротуа­ра. Мало помогали им и биографические справки автора, сообщав­шие о военной судьбе художника. О том, что он долго воевал в Африке, что был ранен или перенес тяжелую, африканскую бо­лезнь, а семья, оставшись в Лондоне, пострадала во время бом­бардировки. Они собирали медяки, но собирали, как милостыню, без той гор­дости артиста, отказавшегося от бельгийской академии, которая пре­вращала брошенные ему монеты в заслуженный гонорар. Чем лучше были рисунки, тем больше Геннадий хмурился.

. Не жалость, а чувство обиды и даже оскорбления поднималось в нем всякий раз, когда какая-либо благополучная пара, остановившись возле рисунков, тихо посмеиваясь, бросала в шляпу мелкие день­ги и шла дальше с сознанием превосходства людей не просящих, а подающих. Сергей следил за Геннадием. В начале их путешествия по столи­це Геннадий широко раскрыл было восторженные глаза, а теперь прищурился, словно больно споткнувшись. Только в праздники им разрешают рисовать? — спросил Ген­надий, заворачивая за угол, на соседнюю улицу. И в будни, — разъяснил Сергей, — в хорошую погоду вокруг национальной галереи все тротуары разрисованы. Так получается, что английская живопись собирается в одном месте. В галерее клас­сики и модные мастера, а на тротуарах неудачники. Собственно, жебраки... Нищие, — поправился Геннадий, по­думав, что Сергей, быть может, забыл белорусское название нищих. Просить милостыню в Англии запрещено. Но если вы про­даете зубочистку или коробку спичек, или рисуете, или поете — это уже работа, хотя каждый понимает, что вы тем самым просите милостыню, — объяснил Сергей. — Вон посмотрите, это тоже жебрак, нищий, но нищий работающий. —Вы, кажется, хотели видеть уличных артистов цирка? — напом­нил он.— Перейдем на другую сторону. Худой высокий старик в сером свитера, узких, едва доходящих до голых щиколоток брюках, и мягких, матерчатых туфлях вышел на середину улицы. Вдоль белой линии, делящей на две стороны проезжую часть, он разложил несколько длинных алюминиевых труб. Это был весь его реквизит, вся аппаратура. Повернувшись к тротуару, на кото­ром начала собираться толпа любопытных, старик раскинул руки, немного присев, поклонился. Затем проделал то же самое, повер­нувшись к противоположному тротуару. По своеобразной манере поклона, широким, неестественно-плав­ным движениям рук и несколько танцующей походке, нетрудно было угадать в нем старого циркового артиста. Старик поднял самую толстую из своих труб и, поставив ее на подбородок, некоторое время балансировал. Потом водрузил на первую трубу еще две, потоньше, и стал приседать, удерживая рав­новесие. Мимо проходили автомобили, большие двухэтажные автобусы, иногда они скрывали от зрителей старика, иногда из-за крыши ав­томобиля виднелся шаткий конец верхней трубы... Старик уже си­дел на асфальте, поджав ноги и скрестив на коленях руки. С тро­туара послышались возгласы одобрения. Старик начал подниматься на ноги, придерживая нижнюю трубу одной рукой и... не удержал. Алюминиевые трубы покатились по мостовой. Зрители засмея­лись. Кто-то пронзительно свистнул и оттолкнул трубу с такой си­лой, что она зазвенела мимо старика. Трясущимися руками он соби­рал свой реквизит и виновато улыбался, поглядывая на зрителей, уносящих те жалкие пенсы, которые могли быть брошены в его протянутую шляпу. Старик был одинок. Никто не помогал ему. Не было рядом ни быстронаходчивого клоуна, умеющего превратить поражение в шут­ку, ни молодого партнера, отвлекающего внимание зрителей другим трюком, ни оркестра, помогающего держать ритм, словом, ничего того, что в дни счастливой молодости окружало его, было привыч­ным и приносило успех. Трудно сказать, что именно привело его к одиночеству. Быть может, когда-то он был мастером своего дела, надеждой семьи, посвятившей себя целиком, от прадедов до потомков, цир­ковому искусству. Быть может, к нему перешло мастерство от деда и прадеда, выступавших еще в «Королевском амфитеатре» вместе с основателем лучшего конного цирка Англии Филиппом Астли или ставшего знаменитым мимистом Эндрю Дюкроу... Тогда ставились в цирках пантомимы и мелодрамы с участием жонглеров, лошадей и диких животных. Хитроумными фейерверками озарялись выступле­ния фокусников, сверкали отточенные, как вертел хорошего повара, шутки клоунов, выла и хрипела от восторга галерка, гремели трубы и пылали сотни свечей, освещая арену, в центре которой расклани­вался любимец публики. Время меняло нравы и привязанности зрителей... Менялся и цирк. Появились многочисленные мюзик-холлы, варьете. На их деревянных подмостках, рядом с бесстыжими француженками и безголосыми певцами из Оклахомы, стали выступать потомственные цирковые артисты, соблазненные новой модой, шумным успехом, большими гонорарами. Нет слов, они украсили это типично английское порождение — мюзик-холл. Но, сменив мягкие опилки на жесткие доски подмост­ков, они смешали силу гибких мышц с томной пошлостью эстрад­ного дивертисмента. Цирк начал отступать под натиском пышных декораций, дорогих постановок и кинорадиотехники. Где было угнаться добрым коням старого Астли, привыкшим к неизменному кругу манежа, за новы­ми «звездами», за очаровательной Глорией Норд и Шеллой Хамильтон, проносящимися, как снежный вихрь, по просторам искусствен­ного льда в огромном зале «Эмпайр пулл». Поставив феерическую пантомиму на льду «Сандерелла» («Золушка»), артисты цирка, зна­менитые балерины-конькобежцы, при помощи радио и электроэф-фектоз создали иллюзию хороших певиц и волшебных трансфор­маторов. А разве могли теперь традиционные «Четыре черта», совершав­шие «смертельные полеты» под самым куполом цирка, остановить дыхание зрителей, если их трапеции висели всего лишь под потол­ком маленького варьете. И все же старый английский цирк живет! Он растерял многих хороших артистов. Разбросал их по узким, неудобным эстрадам, но продолжает удерживать традиции исполнителей... Пусть хотя бы на улицах. Время меняло нравы... Время... Цирк, мюзик-холл, варьете начали увядать под безжалостным светом кинопрожекторов. Множась и расширяясь, полотнище экра­на стало белым саваном для многих театров. Еще недавно не вме­щавшие желающих, мюзик-холл и варьете закрывались один за дру­гим. Удержались лишь те, кто вовремя понял новую мораль своей публики и... кое-что вовремя забыл. Остальные закрылись. Немало честных артистов, не дождавшись ответа на звонок у «служебного входа», вспомнили свое далекое прошлое. Вспомнили, что начало их фамильной профессии было таким, каким ныне стано­вился конец. Вспомнили, что не только их безвестные деды и отцы, но и сам великий Чарльз Чаплин долго ходил по задворкам Лондона, потешая на улицах Истэнда сумрачных докеров, радуя детвору и вызывая смех обездоленных. Тогда они раскинули свои коврики на улицах и площадях города. Сегодня первый день Пасхи. В церквах, в величественном «Сант-Пауль» торжественно плывет пасхальный благовест. Пенится вино в ресторанах, на семейный стол ставится традиционный праздничный пудинг, а на площади «Лесестр-сквер», отирая пот, смачивая горло глотком дешевого пива, озираясь на полисменов, работают «стрит-актерс», актеры улицы. Если на уличное представление соберется слишком много зрителей, полиция немедленно заставит артистов убраться подальше. Глория Норд – исполнительница главной роли в феерии на льду – «Сандерелла» («Золушка»). Глория Норд – отличная танцовщица на коньках. Многие зрители, с восторгом следившие за ней во время представления, решили, что она также и хорошая певица. Но это неправда. Глория Норд не поет. Она имитировала пение синхронно с голосом другой певицы, звучащим из радиорепродукторов. Делала она это безукоризненно точно, что и обмануло публику. Шелла Хамильтон в танце на коньках не уступает Глории Норд. Не уступает и в пении, так как «поет» также при помощи чужого голоса по радио. Ольфредо и Орест. Весьма популярные в Англии традиционные клоуны, обычно выступающие в компании с «негром» («шоколад») и «Тони» - клоуном в костюме Пьеро. В представлении «Золушка» на льду старые трюки были усложнены «скользкой площадкой», льдом. Они, как и другие цирковые артисты, исполняли «вставные номера» вне сюжета сказки, во время перемен декораций. То ли потому, что скопление людей мешает уличному движению, то ли из-за возможных скандалов и драк, иногда возникающих между актерами в борьбе за лучшее место, либо боясь, что увлек­шаяся представлением толпа станет «ареной действия» для карман­ных воров, полисмены никогда не дают бродячим актерам подолгу задерживаться на одном месте. «Лесестр-сквер» следовало бы назвать «малой театральной пло­щадью» Лондона. С какой бы стороны вы к ней ни подходили, вас прежде всего встретит театральная вывеска и реклама. Театр, на­званный именем великого английского актера Гаррика; театр, пока­зывающий самых стройных и самых раздетых танцовщиц, — «Принц Уэльский»; кинотеатры американских компаний — «Эмпайр», «Братья Уорнер»; премьерные театры английских киномагнатов; маленькие, но очень пестрые входы в театры мультипликационных и хроникаль­ных фильмов... Все они, прижавшись друг к другу так, что почти не осталось места для непременных кафе и маленьких баров, окру­жили группу старых деревьев. Чудом уцелев в центре площади, деревья находятся под по­стоянным перекрестным огнем стреляющих с фасадов реклам ганг­стеров, рычащих тигров-людоедов, доисторических чудовищ и ого­ленных голливудских красавиц, забрасывающих тонкие ноги до са­мых вершин покрасневших кленов и тополей. Низкая чугунная решетка опоясывает деревья, охраняя их от автомобилей. Вот сюда, к этой решетке, чаще всего устремляются «стрит-актерс». Быть может, не только потому, что здесь много зрителей и, значит, возможны большие подаяния. Скорее всего не­большой круг площади, освещенный пестрым светом реклам, и повисший над ним неумолчный гул голосов напоминают старым актерам покинутую ими арену, огни и шум амфитеатра. Не более чем за час прогулки по центральным улицам и пло­щадям Геннадий успел увидеть жонглера, двух старомодных чечето­чников, силача, разрывающего цепь на груди. («Этот кусок красной материи подкладывается под ноги, на мостовую, на тот случай, если брызнет кровь от чрезмерного напряжения. Прошу нервных леди и детей не смотреть!») Сейчас выступали эксцентрики. Два немолодых джентльмена в нечесаных париках, поверх ко­торых одеты красные фески, закатив брюки и до колен оголив худые волосатые ноги, изображали какой-то восточный танец. Стройная девушка, с красивыми печальными глазами, играла на аккордеоне, а четвертый партнер, в сером от времени котелке и узком черном пальто, обходил зрителей, потряхивая коробочкой, в которой звякали монеты. Позы и движения эксцентриков были неожиданны и смешны. Точ­но отвечая ритму музыки, артисты реагировали на все происходя­щее вокруг. Они вплетали в рисунок сцены-танца и проходящий бо­гатый автомобиль (кланяясь ему, как паланкину шейха), и обнару­женную среди зрителей кокетку (посылая ей воздушные поцелуи и разрывая вынутое из-за пазухи сердце), и толстопузого туриста с фотоаппаратом (от которого смущенно прятали лица, прикрываясь полой пиджака, как чадрой). Во всем этом не было ни кривляния, ни пошлого паясничания. Скорее здесь было то необъяснимое вдохновение, которое вдруг охватывает талантливого артиста, неудовлетворенного заученной ролью. Зрители, стоящие на тротуарах, смеялись, аплодировали наибо­лее удачному жесту и бросали деньги в коробочку. Партнер в котелке говорил: «Тэнк ю» — и беспокойно оглядывал­ся, ища глазами полицейского. Как жаль,— прошептал Геннадий,— видать, неплохие актеры... Они работали раньше в театре? Не знаю,— ответил Сергей,— я часто их вижу на улицах. Одна­ко вон движутся два полисмена, — номер, вероятно, будет сейчас за­кончен. И точно. Человек в котелке подошел к девушке, что-то сказал ей, девушка сняла с плеча тяжелый аккордеон. Актеры быстро на­правились к решетке. Геннадий видел, как девушка подала им по маленькой бутылке пива и по сандвичу. Сняв фески и парики, приведя в порядок ко­стюмы, эксцентрики сидели на тротуаре, устало прислонясь к ре­шетке. Теперь это были не смешные, легко и быстро двигавшиеся чу­даки, а изможденные, обессиленные житейскими невзгодами люди, уже не представлявшие интереса для праздничной толпы, ищущей новых развлечений. Подойдя ближе, Сергей поздоровался с девушкой и только хо­тел заговорить с ней, как Геннадий схватил его за руку: Слышите?.. Что это?.. С другой стороны площади, из-за деревьев, донесся молодой, сильный голос, поющий русскую песню: Полюшко... поле... Полюшко, широко по-о-оле... Едут по полю герои... Эх, да славной армии герои-и... Итс полиш, — улыбаясь, объяснила девушка-аккордеонистка,— вери найс войс... Энд ауэ френд Билл. Какой-то поляк,— перевел Сергей,— говорит, очень приятный голос. Он с их другом Биллом... Поляк?—переспросил Геннадий, прислушиваясь.— Он же поет наше «Полюшко»? Они знают разные песни. Сергей с удивлением посмотрел на Геннадия: что его так взвол­новало? Неужели русская песня?.. Прошу вас,— выдохнул Геннадий.— Вы слышите, как он поет... Уот хэпенд?.. Тэл ми, плиз,— заинтересовалась аккордеони­стка. Сергей стал разъяснять, а Геннадий осторожно шагнул в сторону и медленно, словно боясь спугнуть песню, пошел на голос. Девушки плачут... Девушкам сегодня грустно... Может быть, англичане уже слыхали эту песню раньше, может быть, им нравилась немного экзотическая мелодия восточной песни, как нравилось многое, привезенное в далекие страны прославлен­ными советскими певцами и ансамблями, А может быть, для них это была просто уличная песня бедного человека, обычный способ ничтожного заработка. Они остановились и слушали, но... они не слышали того, что слышал сейчас Геннадий. Не могли они слышать ни душевной простоты слов, ни горечи расставания, ни дружного хора молодых кавалеристов, перед ко­торыми расстилались знойные просторы родных полей и голубело ясное небо, а позади клубилась золотистая пыль, заволакивая уплы­вавшие хаты, сады за плетеными тынами и невест, провожающих бойцов до околицы... Поднявшись над чужой шумной площадью, песня рождала давно знакомый мираж, певец тянулся к нему и тосковал... так казалось Геннадию. Он шел через огороженный сквер, торопясь и сдержи­ваясь. Шел на песню, вслушиваясь в чистые высокие взлеты и тре­петные затухания... Сначала он увидел старика, аккомпанирующего на маленьком концертино. Вероятно, это и есть тот самый Билл, о котором говорила де­вушка,— подумал Геннадий. Старик стоял вполоборота у самой решетки. То опуская, то поднимая шестигранную гармошку, беззвучно подпевая, он шеве­лил короткими седыми усами и, улыбаясь, наклонял голову, как бы одобряя и песню и звуки своего маленького инструмента. Певца не было видно. Спины стоявших на тротуаре людей за­крывали его. Геннадий мог бы перешагнуть через низкую ограду и, протиснувшись сквозь толпу, увидеть поющего, но почему-то он ре­шил, что этого не следует делать, что это будет нехорошо и повер­нул назад к боковому проходу. Оглянувшись, он заметил Сергея. Сергей искал его. Геннадий махнул рукой, дескать: «Не беспокойся, я здесь, недалеко». Но Сергей не видел этого, а Геннадий в тот же момент столкнулся с женщиной, вводившей в сквер двух затейливо постриженных собачонок. Геннадий чуть не запутался в длинных поводках, женщина улыбнулась ему одними тонкими губами и хрип­ло произнесла: О-о, сорри... Извините,— бросил Геннадий и ускорил шаг, огибая полукруг решетки. Пока он пробирался среди гуляющих по тротуару, песня окончи­лась. Только маленькое концертино продолжало тянуть знакомый мотив. Геннадий выбрался на самый край тротуара. Теперь он увидел певца. Худой, среднего роста, светловолосый парень, одетый в серую полуспортивную куртку и узкие темно-зеленые брюки с накладными карманами, прошитыми желтой ниткой, медленно дви­гался вдоль противоположного тротуара, держа в вытянутой руке широкополую шляпу. Редкие слушатели бросали в шляпу монеты, Не глядя на по­дающих, певец чуть наклонял голову и тихо благодарил: «Тэнк ю». Ошибка, — с внезапным разочарованием прошептал Геннадий. Пардон?..— наклонился к нему стоявший рядом высокий, очень тонкий джентльмен в костюме темно-песочного цвета. Не ответив ему, Геннадий отошел на шаг в сторону, продолжая вгля­дываться в певца. Певец приближался. Геннадий хорошо различал черты его бледного, немного усталого лица, чуть заметный розо­вый шрам, идущий от левой щеки через мягкий, юношески округ­лый подбородок, подчеркивающий капризно поджатые губы. Выражение лица, фигура, все движения парня как бы говорили о том, что собирать деньги ему неприятно, даже немного стыдно. Он не походил на бродячих уличных актеров, которых Геннадий видел сегодня, и вместе с тем не был похож и на того, кого хоте­лось найти. Ошибка,— повторил про себя Геннадий, — мне просто показалось... Но он не отвернулся, не ушел, а, словно удерживаемый звуками концертино, ждал, когда певец поравняется с ним, Геннадий достал монету и протянул руку. Певец подставил шляпу. Рука повисла над ней, не бросив деньги. Певец вскинул на Геннадия глаза. Зеленова­то-голубые, ясные глаза деревенского парня. Совсем такие, как у Геннадия... На мгновение в этих глазах отразилось сомнение и радость, удивление и испуг. Генька!..— прошептали побелевшие губы. Ты... Янка! — вскрикнул Геннадий. Певец пошатнулся. Выпустив шляпу, он закрыл руками лицо, словно его обожгло или ослепило. Яночка! — задыхаясь, выговорил Геннадий и шагнул с тротуа­ра. Но, прежде чем Геннадий произнес это слово, прежде чем он сделал первое движение к найденному другу, Янка понял, что не­ожиданная встреча становится катастрофой, что он должен бежать, скрыться, считать все это каким-то страшным видением... Защища­ясь от него, он выставил вперед руки, попятился и вдруг, повернув­шись, бросился в толпу. Стой, Янка! Стой! — закричал Геннадий. Этот крик услышал Сергей, разыскивающий Геннадия на левой стороне сквера. А Геннадия уже обступили любопытные и два по­лисмена крепко держали его за руки. Пустите... Остановите его... Это товарищ моего детства, друг, комрад. Понимаете? — горячился Геннадий. Наш советский комрад. Янка Валькович! Полицейские не понимали...